Сергей Гармаш

Странным образом этот крик перекликается в моей памяти с голосом Высоцкого в роли Лопахина. Они чем-то неуловимо похожи, Высоцкий и Гармаш: одна порода сильных мужиков с ранимой душой. Собственно, тут, как мне кажется, и кроется разгадка актерского успеха Гармаша. Отсюда и его грандиозный «Любовник», фильм Тодоровского. Хотя казалось, какой Гармаш любовник, если рядом с ним в кадре сам Олег Иванович Янковский в роли страдающего, обманутого мужа. А вот выходит, что он-то и есть. С этим своим недобрым прищуром, прокуренным баритоном и глубоко запрятанной яростью, бьющей, как током, когда заходит речь о любимой женщине, так и не сумевшей сделать свой выбор. Ничего лучше Гармаш не сыграл, хотя в его послужном списке около 200 ролей. Но сам он говорит о них без всякого восторга. Да, ролей было много, и до сих пор, слава богу, зовут сниматься, а вот фильмов, что можно было бы предъявить по гамбургскому счету, едва наберется на пальцах одной руки. И он это знает, и его это, конечно, мучит. Где-то недотянул сам, как Митю в «Братьях Карамазовых» в спектакле Валерия Фокина, где-то при окончательном монтаже роль так искромсали, что остались одни обрывки и смутные намерения. А где-то не совпал с режиссером. 

При всей своей внешней брутальности и мужественности Гармаш – актер влюбчивый, сложно устроенный. Ему всегда надо ощущать себя не исполнителем, а соавтором роли, быть с режиссером на одной волне. А иначе попрут актерская фальшь и ремесло, а за это всегда стыдно и перед собой, и перед зрителями. Впрочем, таких ролей у него немного. Да и какой смысл о них сейчас вспоминать? 

Мы сидим с ним на веранде Bosco Cafe в эпицентре столичной жизни, обдающей жарким дыханием распаренной туристской толпы. Чемпионат мира по футболу только закончился, но кажется, что его многомиллионный гул еще держится в воздухе. Так бывает после тяжелого спектакля, когда сцена пуста, рабочие с грохотом разобрали и унесли декорации, а какая-то непонятная, таинственная театральная жизнь с ее криками и шепотами еще продолжается, уже в пустоте и безмолвии.

СН: Вы как-то признались, что больше всего в своей профессии не любите, когда вас гримируют и заставляют переодеваться. Это так?
СГ: Совершенно верно. 

СН: А что вы больше всего любите в своей профессии? 
СГ: Команду «Конец смены» или «Всем спасибо, все свободны». Если вдруг по каким-то причинам работа заканчивается раньше намеченного времени, это всегда воспринимается как нечаянный подарок судьбы. А если говорить серьезно, то, конечно, больше всего люблю в своей профессии тот единственный миг, когда открываешь сценарий или начинаешь читать пьесу, а через 10 минут понимаешь, что вот она, твоя роль, и тебе не терпится поскорее сказать режиссеру «да» и поскорее превратиться в того или иного персонажа. Увы, это случается крайне редко, чаще по мере чтения ты видишь просчеты и недостатки драматургии и мысленно прикидываешь, как их будешь прикрывать на съемочной площадке. 

СН: Но вот вы получили сценарий «Любовника», прочли. Ваша первая реакция
СГ: Сразу бросился звонить Валерию Тодоровскому. На часах было 4 утра. Поначалу я думал, ничего, прочту на следующее утро. Никуда от меня не убежит этот сценарий. Но он меня так захватил, что я был просто не в состоянии больше ждать. К тому же на мою роль собирались брать другого актера. Моя кандидатура всплыла в самый последний момент. Но у меня в жизни многое решает случай. Все в последний момент. Без всякой надежды на успех. И актером я тоже не собирался становиться. С чего вдруг? Мечтал о мореходке, о кругосветных путешествиях. Это мама, пока я был в разъездах, отнесла мои документы в театральное училище Днепропетровска и настояла на поступлении. Мол, я знаю, это твое! А в таких вопросах мам надо всегда слушаться. Поступил с ходу, легко. Может, потому что было все равно: примут – хорошо, не примут – тоже не беда. Займусь чем-нибудь еще. Всерьез я задумался о профессии только к концу второго курса. Впервые слово «хочу» применительно к актерству возникло именно тогда: хочу главные роли, хочу выйти на большую сцену, чтобы на меня все смотрели. 

СН: Вы же начинали актером в кукольном театре. С вашей фактурой и темпераментом что вы там делали? 

СН: И тогда в вашей жизни возник МХАТ…
СГ: До МХАТа был оглушительный провал в Щепкинское училище.

СН: А почему вас не взяли? Мне кажется, вы идеально подходите для Малого театра и русского классического репертуара.
СГ: Но Юрию Соломину так не казалось. И он был прав. Я прилетел в Москву в ощущении, что не могу не поступить. Специально выучил для экзамена километры стихов Рождественского, прозу Белова. Мне не терпелось показать, на что я способен. И когда Соломин спросил, кто хочет первым, мне будто вилкой в зад пихнули: «Я!» Но куража мне хватило ровно на то, чтобы выйти на середину репетиционной комнаты и срывающимся голосом произнести название поэмы Рождественского «210 шагов». Как только я это сказал, у меня вдруг ходуном заходило колено. Меня всего словно парализовало. Ощущение полной беспомощности, стыда, растерянности, когда ты не владеешь собой, своим телом, голосом. Все как в дурном сне. Секунды ускользают, а ты не можешь пошевелить пальцем, чтобы изменить ситуацию. И будто сквозь обморочный туман слышишь вежливое, сочувственное и безнадежное спасибо.

СН: Вас не приняли? 
СГ: Если бы только не приняли! Соломин очень по-отечески и сердечно объяснил, что ни один столичный вуз меня не возьмет из-за моего чудовищного хохляцкого говора, что не надо мне никуда рыпаться и тратить время. Что самым правильным будет сейчас же отправиться на Киевский вокзал, купить обратный билет и ехать домой. Помню, как полумертвый я вышел на Неглинку, долго стоял, не в силах сделать не то что 210, а даже одного шага, а потом спросил первого встречного, как пройти на ВДНХ. Прохожий посмотрел на меня удивленно и посоветовал все-таки воспользоваться метро. «А пешком туда дойти можно?» – зачем-то поинтересовался я. «Можно, но это будет очень долго». Но я готов был идти куда угодно, только не на Киевский вокзал. Что я папе с мамой скажу? Как посмотрю в глаза своим товарищам в кукольном театре, которым так красиво накануне помахал ручкой? 

СН: Гордость не позволила вам признать поражение или это была несокрушимая вера в свою актерскую судьбу? 
СГ: Не знаю, может, и то и другое. Было чувство, что я остался один на один с этим городом, который меня не принял, которому я совсем не понравился, но смириться с этим я не мог. Все последующие дни я совершенно один, не вступая ни с кем в контакты, исправно посещал столичные достопримечательности – Кремль, Третьяковку, Нескучный сад, а про себя декламировал стихи и прозу, которые когда-то готовил к экзамену по сценической речи у себя в Днепропетровске. Проза Шукшина и Шолохова, стихи Евтушенко. Как ни странно, меня это успокаивало, а главное, отвлекало от нескончаемого диалога с ненавистным коленом, которое меня так подвело. В понедельник я пошел штурмовать сразу и ГИТИС, и Щукинское училище, и МХАТ. Уже никуда не лез первым, смиренно ждал своей очереди. Прошел всюду до третьего тура. Но документы отдал во МХАТ, о чем потом не жалел никогда. 

СН: Вы застали последнее поколение великих мхатовских стариков. Вашими педагогами были Иван Тарханов, Софья Пилявская, Ангелина Степанова, Кира Головко. Когда вы учились, кафедрой актерского мастерства руководил Олег Николаевич Ефремов. Как они все на вас повлияли? 
СГ: Когда Никита Михалков узнал, что я учился у самой Ангелины Иосифовны Степановой, то воскликнул: «Считай, что ты находился через одно рукопожатие от Пушкина!». Самое потрясающее, что они не учили нас быть артистами. Не это главное. Нас учили становиться личностями, а в качестве метода использовали систему К. С. Станиславского, которую каждый из них понимал по-своему и преподавал тоже на свой лад. Но на самом деле ничего лучшего для постижения существа актерской профессии до сих пор в мировом искусстве так и не было придумано. Принцип «я в предлагаемых обстоятельствах» действует безотказно, но для этого должно быть «я», должна быть видна личность на подмостках или в кадре. Все чаще сегодня приходится убеждаться, что об этом в наших театральных вузах стали забывать. Развелось такое множество ловких шарлатанов, которые не способны ничему научить. Одни сомнительные эксперименты. А в результате мы видим на показах к нам, в театр «Современник», абсолютно неподготовленных ребят, неизвестно на что потративших свое время, а зачастую деньги родителей. Ведь высшее образование-то у нас теперь платное. 

СН: Как поворачивается жизнь! Теперь вы сами сидите в отборочной комиссии и решаете, кому быть в театре, а кому нет. А помните, как вас самого взяли в «Современник»? 
СГ: Тоже случайность и чистая удача. Известно, что Галина Борисовна Волчек никогда не слушает на показах монологи. Это ее принцип: актеру в монологе, что называется, «рвануть» легко. Легко выдать эмоцию, быть заразительным. Другое дело, когда встаешь рядом с партнером. Совсем иные условия существования, гораздо более сложные. Но так случилось, что на момент выпуска у меня никаких парных сцен в репертуаре не было. Зато был монолог Мити Карамазова, одного из самых моих любимых героев классической русской литературы. Вместе с Игорем Верником и Сергеем Чумаковым мы показывали в «Современнике» сцену «Случай на дороге» Тургенева. В зале Волчек, Фокин, Кваша, Гафт. Галина Борисовна спрашивает меня: «Что у вас еще есть?». Я отвечаю: «Монолог». «Мы монологи не слушаем», ‒ резко обрывает Волчек и закрывает тему. К тому же уже поздно. Все хотят домой. И только Валера Фокин вдруг заинтересовался: «А что у вас за монолог?». Век ему буду благодарен за этот вопрос. Как будто заинтересовался. Я же не знал, что он тогда принимался за Достоевского. Я попросил только разрешения сменить косоворотку, в которой играл Тургенева, на парадную белую рубаху. И начал… Слушайте, наверное, я так в своей жизни никогда не играл и уже не сыграю. Монолог Мити длится немыслимо долго ‒ 22 минуты. Когда я дочитал его до конца и меня никто не прервал, то понял, что в «Современник» меня возьмут. Так и случилось. 

СН: 80-е в жизни «Современника» – бурное и яркое время. Время расцвета Марины Нееловой, Лии Ахеджаковой, Валентина Гафта, Игоря Кваши. Как вы ощущали себя рядом с такими мощными партнерами? 
СГ: Я у них учился. На самом деле мы, артисты, любим много говорить, что-нибудь советовать молодым дарованиям, делиться опытом, подсказывать, как надо, и этим я беззастенчиво пользовался. Около года я вводился на эпизодические роли в старые спектакли. И не то чтобы меня проверяли, но подходящей роли для меня не было.

Зато на гастролях в Иркутске я дебютировал в «…А поутру они проснулись» Шукшина, спектакле, который люблю до сих пор. Кстати, в тот самый вечер в театр не пустили Дениса Мацуева. Наш знаменитый пианист обожает вспоминать этот эпизод, иногда забывая добавить, что тогда ему было пять лет (!). Когда я сейчас вспоминаю основателей и первых актеров «Современника», то не могу не назвать имя Игоря Кваши. Мне его бесконечно не хватает. Наши гримерки располагались рядом, его присутствие в театре и в своей судьбе я ощущал как некую важную константу существования. Для меня Игорь всегда был и остается эталонным человеком по своей порядочности, актерской самоотверженности, правдивости и человеческому благородству. В сущности, любого актера «Современника» я легко могу представить на других подмостках, в других театрах, а Игоря ‒ нет. Вместе с ним что-то из «Современника» ушло навсегда. 

СН: «Современник» начинал как театр-студия, как братство актеров одного поколения, одной группы крови, одних гражданских устремлений. Былая студийность как-то напоминала о себе в самом устройстве или атмосфере театра? 
СГ: Разумеется, это уже давно был не тот театр-студия, каким был «Современник» на заре своей туманной юности. Если честно, я вообще в такую институцию, как театральная студия, не верю. Это раньше можно было прожить на три рубля и целиком посвящать себя искусству. Сегодня это уже невозможно, да и не стоит отгораживаться от мира стенами студии. Это всегда чревато сектантством. Сила «Современника» в том, что он всегда слышал и чувствовал время. Всегда умел находить с ним прямой контакт. И даже сейчас, когда из-за долгосрочного ремонта театр два года вынужден обретаться на чужих подмостках Дома культуры на Яузе, нам удалось не растерять своих зрителей, сохранить интерес к своим спектаклям, еще раз доказав, что «Современник» жив, бодр и полон планов на будущее. 

СН: Знаю, что в этих планах особое место занимают компания Bosco di Ciliegi и открытый фестиваль искусств «Черешневый лес», которые активно поддерживают «Современник». Скажите, что вы думаете о такой модели отношений? Ведь для российского театра, привыкшего полагаться на государство, она еще не слишком привычна.
СГ: Я далек от политики и стараюсь избегать рассуждений, которые могут показаться опрометчивыми или поверхностными. Но я искренне счастлив, что такие слова, как «меценатство», «благотворительность», постепенно возвращаются в нашу жизнь. Именно создатель Bosco Михаил Куснирович и задал тот уровень отношений, когда речь идет не о каких-то эпизодических красивых жестах (что само по себе тоже неплохо), но о системной, последовательной поддержке московских театров, различных культурных инициатив, музеев. О глобальном преображении Красной площади, о закладке прекрасных вишневых садов в Москве, Петербурге, Сочи… И конечно, я счастлив, что в число объектов этой заботы и поддержки вошел и мой родной театр «Современник». Никогда не забуду потрясающий юбилей 60-летия нашего театра на Триумфальной площади. Ведь это была идея Куснировича ‒ снова вернуться на площадь, где когда-то находился «Современник», и устроить прекрасный городской праздник с поэтическими чтениями, музыкой, танцами и неизменной черешней. Или его проект с раздачей мороженого в ГУМе, когда в роли продавцов выступают известные всей стране люди и делают это с превеликой радостью и огромной готовностью. Не надо ждать, когда тебя пригласят на праздник: надо уметь его создавать самим. Этому я учусь у Михаила Куснировича и команды Bosco.

СН: К слову о празднике, у вас в сентябре грядет серьезный юбилей. Как вы ощущаете это новое для себя сочетание цифр? 
СГ: Никак! Изо всех сил пытаюсь впихнуть себя в эти, словно вырезанные из фанеры, шестерку и ноль. И ничего у меня не получается. И еще, когда я слышу, как некоторые мои коллеги, достигнув юбилейных лет, на полном серьезе произносят такие слова, как «талант», «творчество» или еще круче ‒ «мое искусство», мне становится их до слез жалко. А про себя думаешь: неужели я тоже так выгляжу? Лично я иду по дороге, где справа театр, слева кино. Дорога ведет то круто вверх, то резко вниз. Она никогда не была ни слишком прямой, ни слишком гладкой. Но мне безумно нравится по ней идти. Это моя дорога. Я знаю, что иногда можно сделать короткие остановки: зайти в лес направо или заглянуть в поле налево. Но самое главное, здесь не должно быть никаких опознавательных знаков. Как только они появятся, все, можно дальше никуда не идти, а надеть халат, залечь на диван, начать диктовать мемуары или позвать к себе домой какую-нибудь телевизионную программу типа «Забытые кумиры». Но я не хочу спешить со своими откровениями. Да и будут ли они кому-то интересны? 

СН: А вы сами часто смотрите такие программы? 
СГ: Почти никогда. Единственный раз, когда я испытал, находясь у телевизора, восторг и даже что-то похожее на гордость, когда там показывали фильм «Подстрочник» и немолодая женщина в течение нескольких вечеров бесхитростно и откровенно рассказывала о своей жизни. Это была Лилианна Лунгина, знаменитая переводчица и литератор. Причем она рассказывала не столько о себе, сколько о людях ее жизни. Кто-то промелькнул коротким эпизодом, а кто-то стал другом навсегда, но именно через них нам открывалось и время, в которое они все жили, и история главной героини. Сейчас я понимаю, что самое счастливое, что было в моей жизни, ‒ это, конечно, великие актеры, которые впустили меня в свой мир, на свою духовную территорию. Это и Игорь Кваша, и Олег Янковский, и великий украинский актер Богдан Ступка, и Алексей Петренко… Думаю о них всегда с благодарностью и с чувством, что мне невероятно повезло. А еще мне очень повезло с женой, с семьей, с нашими детьми. У меня их двое. Дочь и сын. И конечно, как любого отца, меня волнует, что с ними будет, как сложится их судьба. 

СН: Я слышал, что вы очень строгий папа, который заставляет своих детей смотреть исключительно советские фильмы и читать классиков. 
СГ: Слухи эти сильно преувеличены. Но знаете, какой была моя самая большая педагогическая победа? Как и все современные дети, Иван и Даша, на мой взгляд, мало читают. Я решил, что сетовать и заламывать руки по этому поводу недостаточно. Надо приучать к чтению хороших книг любыми способами. Не буду их все перечислять, чтобы не выглядеть в глазах читателей совсем уж деспотом и самодуром. Зато я испытал ни с чем не сравнимое счастье, когда Даша прислала мне эсэмэску из деревни, где отдыхала у бабушки: «Успокойся, папа, я читаю „Идиота“ уже не за велосипед». 

Текст: Сергей Николаевич, главный редактор журнала "Сноб". Фотограф: Тимур Артамонов @artamonovtimur. Продюсер: Катерина Дроздова @katedrozd.